*****

Слова Алины произвели на меня угнетающее впечатление. И я впрямь бог знает что о себе вообразил. Но спустя всего несколько дней призванный-избранный могильщик с невиданными перспективами был уволен, не проработав на кладбище и трёх полных недель!

Сперва я, конечно, испытал несказанное облегчение – прогнозы о моей “прирождённости” не оправдались! А потом озадачился, что же мне теперь сказать Алине. Я не сомневался, что она ужасно разозлится, узнав, что меня погнали.

А произошло всё просто и обыденно. День как день: заглянул поутру в бытовку, вписал себя в свежий лист-заказ. Переоделся, загрузил тележку инструментом и покатил на участок.

В этот раз могила предстояла ничейная – просто яма впрок на отведённом участке. Я выкопал уже больше полдюжины таких, и по внутренним ощущениям с безымянным форматом мне работалось легче. Даже не потому, что это был в некотором смысле черновик могилы и разрешалось чуть схалтурить. Я и не халтурил, но морально не так давило осознание, что непременно завтра здесь найдёт последний приют очередной покойник Загорска.

По соседству копал Костя Бондарь. Он трижды навестил меня, чтобы поболтать и разжиться кипятком. Я протягивал ему полный стаканчик-колпачок, он маленькими глотками пил, затем, по-мужицки складывая пальцы прищепкой, высмаркивался на кусты, крякая:

– Прогрелся, и сопля пошла…

Напоследок Костя от души повеселил, когда, ленясь идти к туалетным кабинкам, захрустел по снежку в дальние буераки со словами:

– Срать да родить нельзя погодить!..

Земля попалась неожиданно тугая: с глиной и бетоном, а до того я ни разу на него не натыкался, хоть и трудился в основном на проблемных участках. Чтобы подстегнуть себя, загадал: если управлюсь до четырёх, то с Никитой всё будет хорошо. А кладбище будто хотело досадить мне напоследок, показать свои непроходимые недра.

Поначалу я налетел на ископаемый угол, оказавшийся малой частью какого-то исполинского обломка, словно заброшенного сюда катапультой со стен Минас Тирита. Мне ещё здорово повезло, что могила пролегла рядом с бетонной глыбой и пришлось разбивать только несколько выступов, причём один был трухлявым, а вот следующие оказались твёрдыми, как базальт. От ударов электрическая дрожь бежала по фибергласовой рукояти кайла, обжигая зудом кожу ладоней.

Потом опять не повезло, потому что дном могилы вынужденно стала часть разгромленного фундамента – на этом месте, видимо, находился дот или другое основательное укрепление. Я это понял, когда “маша” несколько раз душераздирающе заскрежетала по непроходимой каменной поверхности. Но это уже случилось на той глубине, которую можно было считать нормой. Я чуть притоптал плиту землёй и посчитал работу выполненной.

Вернулся, аккуратно сложил в подсобке лопаты, прошёл в нашу комнату хлебнуть чайку. Там основательно пахло разогретой едой и дядей Жорой – то есть несвежим телом и перегаром. Но кроме прочего меня ждал Юра. Выражение лица у него было полуехидное, одна бровь круто изогнута, словно гимнастка, вставшая на мостик.

– Чтоб ты понимал, я к вашим делам отношения не имею. Сходи к Евгению Витальевичу и сам разберись!

– К кому? – я уже благополучно позабыл имя-отчество Пенушкина. Юра всё равно его иначе как Пенкиным не называл.

– К заведующему!

– А чё такое? – поинтересовался я.

Юра уклончиво ответил:

– Ваши с ним дела!

– В конторе он?

– В администрации. – Помолчал и добавил: – Приехал ещё Мултановский.

– Очень странно… – светским голосом удивился вместо меня дядя Жора. – Что же им понадобилось?

– Тебя не касается! – резко сказал ему Юра и повернулся ко мне. – Сходи, не тяни! – повторил. – Чтоб не было испорченного телефона!

Сердце возбуждённо стукнуло. Я почувствовал, что моя работа на кладбище подошла к концу. Отставил чашку и пошёл обуваться.

“Как неожиданно и быстро”, – думал я, шнуруя кроссовки.

В тамбуре на полу даже ещё не успели до конца растаять грязно-ледяные ромбики, оставшиеся после ребристых подошв моих рабочих ботинок.

В коридоре администрации было сумрачно и призрачно, точно в посмертном туннеле, со звенящим люминесцентным светом в конце. Шелестели трубы, негромко барахлил старый электросчётчик, хлопотала крылышками залётная моль.

Хмуренькая, в пепельном ангорском свитерке Малышка-Центнер, супясь из-под чёлки, запудривала мешки под глазами. Возле вешалки, похожие на оторванные рукава, расплескались её замшевые ботфорты мышиного цвета.

На письменном столе рядом с монитором дымилась чашка с умильно-глупой картинкой: медвежонок держит в лапах большое алое сердце. Пахло сладким парфюмом и кофе.

Я вальяжно привалился к косяку двери, спросил заговорщицки:

– Где начальство?..

– У себя, – ответила она холодным канцелярским голосом. Улыбку тоже оставила без внимания, а ведь ещё вчера кокетничала.

– Было бы прикольно, – я кивнул на чашку, – если б сердце у него было типа настоящее – в кровище, с оборванными сосудами…

– Очень остроумно, – Центнер скорчила козью морду.

Я оттолкнулся рукой и поплёлся к двери с табличкой “Заведующий”.

Постучался, открыл под пиликанье сразу двух рингтонов: бравурный марш из “Джентльменов удачи” и полифонический “Pop Corn”. Я так и не понял, что у кого играло.

Пенушкин возился возле открытого сейфа, погрузив туда по локоть руки, а телефон прижимал к уху вздёрнутым плечом. На секунду полуобернулся.

Мултановский, как убитый выстрелом, раскинулся в кресле – пиджак распахнут, на белой рубашке возле живота разъехались петелька и пуговица. Увидев меня, сразу подобрался, нагнал суровых складок меж серых бровей.

– Погоди снаружи! – и невежливо указал на коридор.

Я послушно развернулся, понимая, что ничего хорошего такое начало не предвещает. И, как назло, дверь за мной рявкнула, будто я психанул, хлопнул.

Мултановский выглянул через минуту. На плечи он набросил пальто – то самое, которое я когда-то испачкал кровью.

– Ты мне характер не показывай! – сказал он с дребезжащей строгостью.

– Андрей Викторович, – ответил я с достоинством. – При чём тут характер?

– Дверью чего грохаешь?

– Это сквозняк, а не я!

– Ладно, заходи.

Я снова прошёл в кабинет. Там уже горел свет, и мы все трое отражались в помутневших зарешёченных окнах.

Пенушкин шёпотом пересчитывал сального вида увесистую пачку денег: голубоватые тысячи. Он был в чёрной рубашке, туго заправленной в джинсы; на ремне крупная серебристая пряжка с летящим мустангом.

– Мне эти ваши конфликты уже вот где! – Мултановский постучал ребром ладони по дряблому кадыку. Хохолок его развалился на две прядки, одна упала седым завитком на лоб. – Я тебя просил поменьше высовываться?